Он сам – яркий представитель тувинской культуры, что является неотъемлемой частью культурного наследия человечества.
В честь юбилея Монгуша Бораховича в Национальном музее РТ, где он работал много десятков лет, сегодня в 14 часов открывается выставка, после там же пройдет встреча памяти выдающегося земляка. А вечером в Национальном театре РТ покажут спектакль «Кузунгу» («Зеркало шаманки») по его произведению «Судьба шаманки». И стоит сказать, во многих учреждениях культуры, образования в разных уголках нашей республики в эти месяцы и дни вспоминают известного земляка.
Вспоминаем и мы на страницах нашей газеты Монгуша Бораховича, он многие годы был преданным читателем и автором «Тувинской правды».
ДЕРЕВЯННАЯ ЧАШКА
Зимнее пастбище отца находилось возле русла речки Кажаалыг – «Огороженной». Она протекала с северной стороны аала. Когда воды было мало и река пересыхала, под придонными камнями находили себе убежище горностаи и зайцы. Весной же от талого снега Кажаалыг становилась бешеной. Желтоватая вода выпирала из берегов, быстрые волны с корнем вырывали деревья, и стволы их громоздились друг на друга в заторах. Случалось, до горы Чинге-Озен что немного дальше нашего аала, доносило целые огромные лиственницы. Они скапливались у излучины и там застревали. В летнюю жару река успокаивалась, деревья подсыхали, и зимой ребят посылали к Чинге-Озен за дровами.
Я всегда старался попасть туда одним из первых. Встав пораньше, я быстро пускался в путь. Набрав сучьев, забирался на вершину горы и поджидал товарищей. Потом мы отдыхали, любуясь сверху, как по льду замерзшей реки снуют взад и вперед груженые сани. Издали они напоминали мне растревоженных галок. Иногда местность пересекал всадник, и мы долго глядели ему вслед, пока он не исчезал из виду. Если какая-нибудь из повозок поворачивала к аалу, мы кубарем скатывались вниз и, взвалив на спины вязанки дров, со всех ног спешили домой.
Появление в нашем занесенном снегами аале проезжего или гостя было целым событием. Но если кто и наведывался, то обычно останавливался в берестяной юрте моего отца. Она служила как бы станцией, да заодно и гостиницей для всякого путника. Помню, нам делалось скучно, если долго никого не было под нашим кровом. Иногда народу собиралось довольно много. Особенно зимами, когда через Хондергей шли добытчики соли. Бывало, что в юрте ночевало человек по двадцать, а то и больше.
Кому взбредет в голову подсчитывать, какое количество плавника гонят речные волны? Мне не вспомнить сейчас, сколько людей прошло через наш аал. Но отдельные встречи свежи в памяти, как| будто состоялись вчера. Не забыть, как у нас ночевали однажды люди из Сут-Холя, что расположен за Хемчиком. Я спал подле отца. Вдруг громко залаяла собака Эзирбен. Отец проснулся, вскочил. На пороге юрты стояло несколько фигур, укутанных в овчинные тулупы. Мать тоже встала. Она развела огонь и принялась варить чай. У одного из вошедших усы были белыми от инея. Когда он стаял, оказалось, что усы непривычного для глаза светло-золотистого цвета. Мать налила в чайник кипятка. Отец разделывал возле очага тушу косули.
Приезжих было одиннадцать. Наполнив пиалу горячим чаем, мать в первую очередь предложила ее светлоусому.
– На всех чашек у меня не хватает, – извиняющимся тоном сказала она. – Другим придется немного подождать, ничего не поделаешь.
Перед гостями положили тарелку с ячменем и маслом, на треножник водрузили большой котел и опустили туда мясо косули. Весело затрещали принесенные мною днем сухие дрова.
Пиала с чаем ходила по кругу.
Светлоусый вдруг поднялся на ноги и стал рыться в своей переметной суме.
– Я совсем забыл, – сказал он, – что у меня есть деревянная чашка. Вот она!
Он протянул плошку моему отцу.
– Попей, друг, теперь из моей чашки! Мне будет приятно.
Потом он рассказал, что в походе за солью – в первый раз и впервые же возглавляет собравшихся в путь людей. Ночью все они сбились с дороги.
– Говорили мне, что в темноте не стоит идти по Хондергею, – сокрушался светлоусый, – а мы никого не послушались! И вот теперь пришлось забрести к вам обогреться.
Отец растолковал соледобытчикам, как наутро двигаться дальше. Мне очень хотелось подать и свои советы, но у нас есть обычай: когда беседуют старшие, младшие не смеют их перебивать. Поэтому я помалкивал и слушал, посматривая на гостей сквозь рукав моей шубы, который я вытянул перед собой на манер подзорной трубы.
Мать все подкладывала сваренное мясо на корытце – деспи и потчевала приезжих. Они ели с аппетитом, причмокивая губами и похваливая угощение. Отец похвастался удачной охотой. Светлоусый в ответ рассказал, как принимал участие в борьбе «хуреш». Что было дальше, я не помню, потому что уснул, краем уха услыхав лишь, что светлоусого зовут Узун-Сарыг – то есть «Светло-длинный».
Проснулся я, когда последняя звезда уже померкла в дымовом отверстии юрты. Гостей не было. Отец собирался идти искать новую палку для самострела. Мать сушила пеленки.
Самострел был и у меня – его сделал мне дедушка. К нему имелись три стрелы с костяными наконечниками и орлиными перьями на хвостах. В мою обязанность входило караулить мясо, подвешенное на молодое дерево, и отпугивать птиц. В те времена в наших краях не знали, что такое нитки, – одежду сшивали сухожилиями. Поэтому особенно приходилось следить, чтобы вороны не порвали мясо именно там, где эти сухожилия имелись. Как-то раз я приметил ворон, ловко подкравшихся к дереву. Одна из них нацелила клюв прямо на мерзлые жилки. Я схватил свой самострел, натянул тетиву и выпустил стрелу. Попал разбойнице прямо в грудь. Ворона стала падать, но потом, стряхнув каким-то образом стрелу, улетела
– Вот это стрелок! – услышал я за спиной восхищенный возглас. – Молодец!
Я оглянулся. В нескольких шагах от меня стоял Узун-Сарыг, а за ним и его товарищи. Я удивился, что не залаял Эзирбен, но потом сообразил, что отец ушел охотиться на кабана и взял собаку с собою.
– Мама! – закричал я, вбегая в юрту. – У нас опять гости!
Соледобытчики уселись у огня. Мать угостила их чаем. Когда все собрались уходить, Узун-Сарыг протянул мне две чашки: новенькую, фарфоровую, и уже знакомую мне, деревянную, из которой потчевал недавно нашего отца. Потом положил в подол моей безрукавки кусок плиточного чаю.
– Это для твоей матери! Деревянную чашку передашь отцу. А белая – тебе. Я купил ее в магазине по пути в Хандагайты. Мы добыли соль на Дус-Даге и выручили немного денег. Спасибо за приют!
Мои младшие братья и сестры пытались отобрать у меня подарок светлоусого, но я спрятал чашечку себе за пазуху.
Мать дала Узун-Сарыгу мускуса и волчьей желчи.
– У вас, конечно, есть малые дети, – сказала она. – А мускус и желчь – хорошее лекарство от разных болезней. Мой муж раздобыл. Возьмите, пригодится. Если в будущем году пойдете за солью, обязательно заворачивайте к нам, будем очень рады!
Гости ушли, а я в страшном волнении выскочил из юрты. Подумать только! У меня есть своя собственная фарфоровая чашка! Только я один смогу из нее пить!
Я никому не давал прикоснуться к своей драгоценности. Но однажды, когда я хотел отпугнуть ворон, на бегу зацепился ногой за какой-то сук и упал. Чашечка, спрятанная за пазухой, разбилась. Я громко заплакал.
Было мне тогда, наверное, лет десять. С тех пор протекли годы – чуть не два десятка. Я снова побывал в родных местах, меня привел сюда отец, с которым мы белковали недалеко от речки Кажаалыг на нашем бывшем зимнем стойбище – кыштаге. Площадка, где некогда стояла наша юрта, сплошь заросла высокой травой. Но следы от костра еще можно было разглядеть. Из земли торчало несколько прогнивших бревен – остатки загона для коров и овец. Я посмотрел на старую лиственницу, под которой когда-то раскидывал свою юрту дед, и мне стало грустно. Люди появляются, уходят, умирают, а дерево высится, как прежде, – прямое, неподвижное, словно часовой на посту. Ничто ему не страшно, никуда оно не может убежать...
Наших юрт давно уже нет, но неподалеку от лиственницы вырос дом. Однако пуст и он, и стены его ветшают. Наполнив котел снегом, мы растопили его на огне и напились горячего чаю. Затем провели ночь в обезлюдевшем доме, слушая, как шелестит ветвями могучая лиственница.
Пошарив рукой в суме – даалыне, отец вытащил пшено и пузырь с топленым маслом. А затем на свет появилась знакомая мне с детства деревянная чашка Узун-Сарыга. Отец насыпал туда пшена и подал мне.
– Возьми, поешь. Ты – дома, в отчем краю. Отведай походной пищи.
– У тебя до сих пор хранится эта чашка? – удивился я. – Надо же!
– Чему ты удивляешься? – спросил отец. – Разве мужчина не должен беречь подарок друга?
Я посмотрел на огонь, который мы развели на месте прежнего нашего очага. В золе вдруг блеснул осколок фарфора. Даже сейчас спустя столько лет, меня бросило в краску от стыда: ведь в свое время я утаил от отца, что разбил фарфоровую чашечку!
Будто прочитав мои мысли, отец сказал:
– Завтра я покажу тебе места, где раньше охотился. Пора тебе их знать – ведь я старею. Очень хотел когда-то отвести туда Узун-Сарыга, он обещал к нам приехать, но так и не появился. Потом я слышал, что он погиб. На охоте ружье внезапно выстрелило у него в руках, и пуля попала в самого стрелка. Такое изредка случается.
Мы помолчали. Сушняк тихо потрескивал в догорающем пламени. Отец протянул мне чашку Узун-Сарыга.
– Держи! Я ее долго берег, а сейчас передаю тебе. Береги чашку и ты. Раньше в Туве считалось: умение хранить память о дружбе – признак благородства.
Деревянная чашка теперь у меня. Иногда я достаю ее и любуюсь гладко оструганной поверхностью. Вспоминаю детство, отца, добрую улыбку светлоусого добытчика соли. Если в дом ко мне заходит друг, я угощаю его чаем из этой чашки и думаю: «Уж эту-то я никогда не разобью! Ведь она деревянная, а дерево – надежный материал. Такой же надежный, как верная дружба!»
Перевод с тувинского Эллы ФОНЯКОВОЙ
