— Где встретил Победу? В саратовском госпитале. По радио объявили, что Советская армия вошла в Берлин, а гитлеровская армия сдалась. Стоило диктору произнести долгожданное слово «Победа!», как его разнесли по всему госпиталю. Оживление охватило тогда всех. Жаль, что сам не мог соскочить с кровати, на которой лежал после операции, и по примеру ходячих солдат выйти на улицу.
Ветеран Великой Отечественной войны Григорий Никитич Борзенков замолкает. Не мешаю ему восстановить в памяти все те события семидесятилетней давности, участником которых он был. Жду, когда солдат Победы выкурит сигарету. Потом ответит на звонок приятеля Павла Андреевича Шуряка («Ему уже сто один год. Но хорошо помнит о том, как сражался на Лениградском фронте»). Сам Григорий Борзенков сетует на память, которая, по его словам, уже подводит. Однако о своей войне рассказывает в подробностях. Его воспоминания будто разбиты на пять времен, по числу ранений, полученных на фронте.
— Пятое ранение было самым тяжелым. Получил его зимой 1945 года, когда дивизия, в которой в ту пору воевал, форсировала Вислу. Осколками гранаты правую ногу, ниже колена, оторвало. Задело и левую ногу, которую ранило еще раньше. До самой Волги, перевозили меня потом на санитарном поезде, из одного госпиталя в другой. В Саратове сделали первый протез. Помню, как профессор, который лечил, сказал мне: в левой ноге, под коленной чашечкой, у тебя остались осколки. Будешь трогать их — останешься без второй ноги.
Уже потом, в мирное время, один из этих осколков Григорий Никитич расцарапал: мылся в бане, распарилась кожа на левой ноге, а сквозь нее проступило очертание осколка. Несколько осколков от первого ранения по-прежнему сидят у виска. Трогать их тоже нельзя: начнут двигаться — заденут кровеносный сосуд.
— Прилетели эти осколки еще в ходе операции под Ржевом. Стояли там зиму и весну 1942 года, когда сдерживали натиск противника на московском направлении. Держали там оборону до нового наступления. И там же пошли на противника в ходе весеннего наступления в 1943 году.
На фронт Григорий Борзенков прибыл пусть и не обстрелянным, но хорошо подготовленным солдатом. За плечами была полковая школа в дальневосточном городе Имане. Дивизия, в которой служил Борзенков, стояла там вплоть до разгрома немцев под Москвой. Япония, как известно, была в ту пору союзницей Германии, известными были и ее планы захвата советского Дальнего Востока. Потому в первые месяцы Великой Отечественной войны части Красной Армии, там расположенные, были готовы к нападению Японии на СССР. От захватнических планов в соседней стране отказались после разгрома гитлеровской армии под Москвой. И тогда же часть дальневосточных соединений перебросили на запад, на советско-германский фронт.
— В полковой школе гоняли нас по суворовскому принципу: тяжело в ученье — легко в бою. Не забуду, как переправлялись через пограничную реку Уссури, нагруженные мешками с песком. И там же, вблизи китайских берегов, захваченных Японией, учились ставить противотанковые мины.
Затяжные сражения на западе, под Ржевом, в 1942–1943 годах, оказались самыми кровопролитными за всю историю Великой Отечественной войны. Оттого не писали о них в советских учебниках: потери с советской стороны измерялись не десятками, а сотнями тысяч солдатских жизней. Несладко было и немцам под Ржевом, они, по словам ветерана, вцепились мертвой хваткой за свой плацдарм. На участке фронта, где воевал Григорий Борзенков, стояли немецкие штрафники, которым нечего было терять. На одном берегу Волги, которая надвое разделяла город Ржев, — Красная Армия, на дру- гом — армия противника. Так продолжалось до тех пор, пока лед не затянул реку, по нему в ходе наступательной операции на противника пошли танки.
Новое ранение под Ржевом было «безобидным: пуля прошла навылет через ротовую полость и раскрошила только зубы.
— Смеялись тогда надо мной однополчане, — вспоминает вете- ран, — приговаривали: прилетит пуля в лоб солдату — и отскочит, а если в рот прилетит — ее и проглотишь.
Однако поторопились солдаты в своей хохме. В следующем наступлении осколок прилетел Григорию Никитичу прямо в живот.
— Не помню даже, испугался ли я, — замечает ветеран, — до сих пор перед глазами возникает такая картина: вывалились кишки, я собрал их в гимнастерку и перетянул ремнем. А потом еще и прошел немного, пока не повалился на землю. Благо, что проезжала в это время фронтовая повозка, меня подняли тогда и на нее усадили. Потом уже мои кишки «штопали» в ивановском госпитале, нехорошее оказалось это ранение...
— В ходе одного наступления под Ржевом потеряли батальон, — продолжает свой рассказ Григорий Борзенков, — в живых остались только восемнадцать солдат. Помню, прошел по окопам. Вижу: один солдат убит, другой — убит, третий... Четвертый — лежит на земле, но подает признаки жизни: «Командир, меня ранило…» «Меня тоже ранило, — отвечаю, — комбат мне приказал собрать всех, кто остался жив». Только какие уже были бойцы из раненых солдат?..
После госпиталя однополчане возвращались в строй. Неприятный осадок, по словам ветерана, оставило продвижение Красной Армии по Западной Украине.
— К нам добавились новобранцы из освобожденных областей. Столько было с ними мороки: в танк садиться не хотят, идти за танком, в наступление, — тоже не хотят. Норовят все время дезертировать. Один из таких бойцов спрятался в поле среди колосьев ржи.
Спрашиваю у Григория Никитича: когда чувство страха отступило на второй план? И можно ли было привыкнуть к тому, что денно и нощно противник стреляет, идет в очередное наступление?
— Когда первый раз оказался на передовой — вот тогда было не по себе. А потом — уже не замечаешь: отдали приказ — и идешь в атаку на противника, хвощешь по нему из автомата.
После некоторого раздумья Григорий Никитич продолжает:
— На войне не задумаешься о смерти. Ел с утра кашу вместе с однополчанином, а несколько часов спустя он уже погибает в ходе наступления. А порой и от шальной пули погибает.
Был, по словам Григория Борзенкова , балагур в их полку, анекдоты знал соленые. А взорвалась недалеко мина и захлебнулся веселый солдат от удара воздушной волны. Кашу ел, захохотал от анекдота, который только что рассказал. И так вот, с хохочущим выражением лица, застыл сначала на месте, а потом повалился на землю.
— В Туве я с 1950 года, — вспоминает ветеран, — а родом из Каратузского района Красноярского края.
Григорий Никитич охотно говорит о родном отце, хотя и смутно помнит о нем. Отец воевал в партизанской армии под командованием Петра Щетинкина (1885–1927), и в Урянхайском крае, как тогда называлась Тува, побывал еще в ту давнюю пору. Погиб же при переправе через Енисей в районе Минусинска. Мать вышла замуж во второй раз. С отчимом отношения не сложились («Такой был зверь, колачивал до полусмерти»). Когда мать умерла, перебрался в шушенский колхоз, работал в тракторной бригаде, развозил горючее для техники. В 1938 году призвали в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, демобилизовался же только в 1948 году.
В Туве был председателем сельского совета в Межегее, трудился в тракторной бригаде, руководил молочно-товарной фермой и пекарней. С первой женой Аграфеной Федоровной прожил восемь лет, рано умерла она. Со второй супругой долго не пожил. С Татьяной Андреевной — сорок лет. Она тоже ушла из жизни.
Григорий Никитич перечисляет детей, которых вырастил и поставил на ноги: сын и две падчерицы. «Сын теперь уже дед, а падчерицы — уже бабки». Называет имена всех пятерых внуков. Живут все близко: в Абакане, в Саяногорске. Одна падчерица — в Кызыле, ее дети постоянно навещают Григория Никитича («Как к родному ко мне относятся»).
Григорий Никитич называет и три ордена, которых был удостоен в годы войны: Красной Звезды и Отечественной войны первой и второй степеней. («Первый орден был за Ржев. Точно знаю»). И сокрушается, что не сохранил награды до наших дней. Украли их те постояльцы, которых рекомендовали ему знакомые. Гостил у падчерицы в Абакане, а приехал — и простыл след наград. Милиция даже не нашла этих орденов.
Прощаясь уже, Григорий Никитич признался: не люблю вспоминать о войне.
— И прежде избегал этой темы в разговорах. Потому что не радостные это воспоминания. Но не выбросишь же их из головы…
Михаил РУДАКОВ