У нас не бомбили. У нас было тихо. Бои шли на подступах к Москве, а мы жили севернее осажденной столицы. Я тогда была совсем маленькая и ходила в детский сад. Но до сих пор помню проникающий в душу страшный сигнал воздушной тревоги. Мы всегда, даже во время игр, прислушивались к каждому гудку. А гудков было много: протяжно пели паровозы, заливались гудки фабрик и заводов, возвещая о конце и начале смены. А тогда все работали круглосуточно, в три смены… Порой как-то и играть не хотелось, мы сидели тихонько, прижавшись к воспитательнице и друг к другу, и ждали… Но вот он — вой, тревожный, грозный. Мы вскакивали, испуганно смотрели в небо. Ждали самолет.
— Бегите в окопы!
На территории садика были специально приготовлены окопы. Они и были нашим бомбоубежищем. Многие бежали. Я не могла бежать. Почему-то. Выли тревожно сирены, и от этого воя у меня деревенело все тело, я не могла пошевелиться. Меня подхватывала нянечка или дворник уносил под мышкой, как полено, в окоп. Спешно нас сверху, прямо по земле накрывали брезентом и говорили: «Лежите тихо, не дышите, а то убьют». От брезента пахло прелью. Мы лежали, прижимаясь к земле, ощущая ее сырость. Я лежала, не дыша. Но все равно приходилось делать вдох, а когда я это делала, то в ужасе думала: «Вот сейчас убьют». И от страха и обреченности старалась еще сильнее прижаться к земле. Самолеты страшно гудели, проносились над городом и улетали. Так было несколько раз в день. Воют, летая низко над землей, не сбросив ни одной бомбы. После отбоя воздушной тревоги многие родители приходили в садик и забирали детей. Я плакала, ужасно боялась этих самолетов, и меня перестали водить в садик. Потом, когда немцев отбросили от Москвы, тревог не стало, но страх поселился во мне надолго, в садик я так и не вернулась.
У нас был свой дом с небольшим садом. А невдалеке стояли многоэтажные дома. Мы всегда ходили вчетвером: Женька, Венька, Людка и я. Женька жил с бабушкой и дедушкой. Мать его была врачом, начала работала в военном госпитале, а вскоре ушла на фронт и погибла во время бомбежки госпиталя. Отец его — летчик-истребитель. От него приходили редкие письма, и мы все ходили к Женьке и просили, чтобы дедушка читал нам о том, как воюет геройский летчик. Женька очень любил своего отца, гордился им и ждал его возвращения.
— Тогда он всех возьмет на самолет. Полетаем! — говорил он.
У Веньки и Людки отцы тоже воевали.
— А тебе повезло, — говорили они. — Твой отец дома.
Да, мой отец был дома. Он работал на военном заводе, иногда целыми днями и ночами пропадал там. Приходил домой на два-три часа и снова уходил. А когда изредка приходилось побыть дома подольше, мы с друзьями все собирались у нас, и он рассказывал нам о том, что они отправляют снаряды на фронт, что люди на заводе работают день и ночь, чтобы скорей разбить фашистов.
Мы, конечно, и без рассказов отца знали много о делах на войне. Каждый день ходили на площадь слушать громкоговоритель. «От Советского информбюро…» — торжественно звучал голос диктора, и большая толпа замирала, слушая сводки с фронта.
Мы поднимали кверху головы, чтобы видеть этот черный громкоговоритель, висящий высоко на столбе, и слушали. Сообщалось о том, где и какие одержаны победы, сколько сбито вражеских самолетов, уничтожено и взято в плен фашистов, какие города и населенные пункты освободила наша армия. А в конце сообщали о погибших.
Однажды Людка не пришла на площадь.
— Геройски погиб капитан Смирнов, — сообщил диктор.
— Смирнов, — вскрикнул Венька. — Может, это Людкин отец, он тоже капитан.
— Может, и не ее, — возразил Женька. — Смирновых много.
Мы пошли к Людке, договорились молчать. Вечером ожесточенно играли в войну, рвали репейники у реки, сбрасывая их под крики «ура» в воду, — «били фашистов».
А через несколько дней Людка пришла на площадь тихая-тихая. Лицо у нее было заплаканное, а глаза сухие. Мы все поняли и молчали. А когда шли назад, остановились у старой рябины, что росла недалеко от дороги. Мелкий осенний дождь уже второй день нагонял тоску. На земле валялись сбитые ветром и дождем ягоды рябины. Мы молча собирали их, вытирали от земли об одежду и отправляли в рот. Людка первая прервала молчание. Она машинально бросала ягоды в рот и, всхлипывая, жалобно повторяла:
— А у меня папку убили, убили папку… убили…
И было так много боли в ее детских глазах, наполненных слезами взрослой скорби…
Мы всё понимали, у нас в душе тоже жила боль, мы не нашли слов, чтобы её утешить, один Женька как-то чужим голосом только и сказал:
— Война...
Да, война. Она жила рядом с нами. Мы слышали ее грозное дыхание, тревожный зов. Стояли в очередях за хлебом, который выдавали по карточкам, и то не каждый день. Да и на хлеб-то он не очень был похож. В нем были какие-то неочищенные зерна то ли овса, то ли ячменя, зерна пшена, очистки от картошки. Но это был военный хлеб, которого детям полагалось в день всего 250 граммов.
Днем и ночью громыхали товарные составы, груженные танками, пушками, снарядами. Они были закрыты брезентовыми чехлами, замаскированы ветками. Мы радовались. Ведь это все шло на помощь нашим. Привозили к нам и раненых в вагонах с красным крестом. А потом раненых для дальнейшего выздоровления размещали по домам жителей города, так как в госпитале не хватало мест для других тяжело раненых. У нас в доме тоже жил офицер, выздоравливающий, готовился к отправке на фронт, дважды его возвращали из военкомата, потом все-таки уехал. Он тоже очень много рассказывал о войне, о боях танкистов. Мы долго его вспоминали, гордились им, словно то был близкий, родной человек.
Шла осень 1944 года. Все ждали победы. А мы ходили в первый класс. Носили вместе с портфелем мешочек с миской и ложкой, чтобы в школьном буфете получить бесплатный завтрак. Рядом со школой находилась ткацкая фабрика, так вот оттуда нам и привозили бесплатные завтраки: то кашу какую, то пюре из картошки, а то просто чай с сахарином и кусочек хлеба. Завтраки давали только маленьким — ученикам первых и вторых классов.
Но это было очень здорово, потому что многие жили впроголодь. У нас был свой сад, огород, поэтому было легче.
Книги выдавали на четверых учеников, некоторые учебники даже и на пятерых. А тетради делали из старых газет или брошюр, писали между печатными строками.
Каждый день мы собирались у кого-нибудь и готовили уроки. Чаще собирались у нас, потому что мать иногда поила чаем с вяленой свеклой вместо конфет или наливала кипяток, разбавляя его козьим молоком. Только у меня одной в классе был настоящий новый портфель и пять тетрадей. Мне привез их наш знакомый Зиновий из Горького.
В тот день мы должны были готовить уроки у Женьки. Я прибежала первая. Женька сидел за столом и громко-громко плакал, размазывая руками слезы. Лицо его было покрыто чернильными полосами.
— Сильные не плачут! Не плачь! — говорил дедушка и прижимал к груди Женьку. А у самого тряслись морщинистые руки и дрожали губы. Я вышла. Подождала на улице остальных.
— У Женьки отец погиб, — сообщила я.
Не сговариваясь, пошли к мосту. Стояли долго, молча глядя в воду. Война, ее тяготы, ее утраты как-то незаметно сделали нас суровее, мы, как бы сами того не замечая, распрощались с детством. Все стали более сдержанные в словах, серьезнее в поведении. А однажды, когда учительница читала нам статью «Бой у деревушки Н.» о гибели солдат, раздалось негромкое всхлипывание Людки. Сразу совсем тихо стало в классе, и среди тишины вдруг раздался какой-то взрослый голос Женьки: «Сильные не плачут!»
С того времени эти слова стали нашим девизом. Мы крепились, мы не плакали, когда было даже очень трудно. Особенно помню эпизод, когда в последнюю неделю месяца я потеряла все хлебные карточки. Мать с плачем ругала меня, что я оставила семью без хлеба на неделю. Я, конечно, поделилась своей бедой с друзьями. Они, помню, молча выслушали. А Женька сказал решительно: «Давайте по очереди отрезать по кусочку хлеба твоим младшим». И ведь всю неделю они приносили по кусочку (со спичечный коробок) хлеба для моих младших сестры и брата. Я была несказанно благодарна им за это. Накануне у меня еще украли талоны на кашу для младшего брата, ему было около двух лет. То, какими дорогими для меня были эти кусочки хлеба, словами не высказать.
Как-то вечером отец пришел с завода, я уже укладывалась спать. Он о чем-то тихо разговаривал с мамой. Я прислушалась.
— К нам пополнение пришло, — услышала я приглушенный голос отца. — Пленных немцев пригнали.
Ночь я спала плохо. Мне снились немцы, какие-то высоченные люди со страшными, нечеловеческими глазами.
Утром, поднявшись раньше обычного, схватив портфель, я побежала с этой вестью к Женьке. С тех пор, как погиб его отец, он стал для нас главным. Его слово стало главенствующим во всех наших делах. Решив идти на завод, долго шли по железнодорожным путям, по шпалам. Когда подходили к заводу, увидели пленных немцев. Они двигались парами к заводским воротам. Больше было высоких, худых, с какими-то пустыми глазами. Мы стояли в оцепенении.
Живые немцы… Убийцы… Они живут. А вот наших отцов нет. Может, кто-то и Людкиного отца убил, и Женькиного.
— Бей гадов! — исступлённо крикнул, побледнев, Женька. Он первый схватил с земли камень и бросил в колонну пленных. Как по команде мы стали хватать в руки что попадется: щепки, куски земли, обломки кирпича и бросать в немцев. Прорвалось наружу все: и обида, и боль, и злость, и ненависть к врагам.
— Не надо, ребятишки, — остановил нас конвойный, — С ними рассчитаются за все. Потом.
Нехотя побросав свое «оружие», пошли в школу. Рассказали о пленных немцах и с гордостью добавили, как мы их побили за все.
Часто потом ходили к заводу к концу дневной смены, когда немцев уводили. Мы больше не бросали в них камни. Мы стояли молча и смотрели. Смотрели в их лица и глаза. Все понимали друг друга без слов. И они, и мы. Они тоже молча шли мимо, многие опускали глаза. Однажды один из них протянул Женьке руку с губной гармошкой:
— Малшик, малшик, на…
Женька отвернулся, а немец что-то бормоча, виновато совал гармошку в карман и долго не мог попасть.
Возвращались домой тоже по железнодорожному пути. Шли молча.
— А зря не взял, — нарушил молчание Венька. — Красивая.
— Не надо мне от них ничего, — ответил Женька.
А Людка добавила:
— И правда. Не надо.
До конца пути мы шли в тот день, не разговаривая.
Вскоре всем классом писали поздравительные письма бойцам на фронт, чтобы они получили их к Первому мая. Складывали письмо треугольником (без конверта), а на треугольничке старательно выводили один и тот же адрес: «Дорогому бойцу на фронт».
Через несколько дней ранним утром прибежала к нам соседка, застучала громко в окно и радостно закричала:
— Вставайте, вставайте скорее! Победа!
— Ура! Победа! — во все горло кричали мы, бегая по улице с красным флагом. Все плакали и смеялись, обнимались, поздравляли друг друга.
Снова громыхали мимо нас поезда. Это возвращались домой наши. Мы бегали к поездам, махали руками, бросали в вагоны цветы. Вагоны были товарные, солдаты там просто стояли, ловили наши цветы, улыбались, разделяя с нами радость долгожданной Победы. Ждал отца и Венька.
В один из солнечных дней, нарвав цветов, мы пошли к поезду. Навстречу шел почтальон.
— Отдай письмо матери, — проговорил он, протягивая Веньке небольшой конверт.
— Вдруг это от папки с дороги, а? — глаза у Веньки радостно заблестели. Он вскрыл письмо и стал читать. Вдруг весь побелел, резко выделились на его лице веснушки. Мы едва расслышали его шепот: «В день Победы… в Берлине...»
— Что? Что? — наперебой спрашивали мы.
Рядом стучал приближающийся поезд.
— Мама! — страшно закричал Венька и побежал к дому. Дом был на той стороне железной дороги. Он ничего не слышал, ничего не видел, а мчался прямо наперерез поезду. Мы растерялись сначала, а потом с криком бросились за ним…. Он упал совсем рядом с рельсами и вцепился руками в песок…. Все склонились над ним.
Цветы нам так не удалось бросить. Мы смотрели на Веньку. Промелькнул последний вагон, но наш друг все еще не поднимался.
— Венька, Венька, — позвала я.
Он встал. Отряхнул песок. Подошел к железнодорожной будке и умыл лицо.
— Пошли, — сурово сказал он. — Сильные не плачут.
А бомбить у нас не бомбили.
У нас было тихо….
Татьяна РЯБИКОВА